Началось всё несколько вовремя. Город стал превращаться в консервную банку: без света и острого предмета не открыть. Мы рождались и даже умирали. Нас легко сглатывали находящиеся поблизости народы и железнодорожные станции. Возвратиться сюда натощак и, более того, насытившись, — не кстати. С утра или с вечера приходили тринадцатилетние воспитанники Полицейского корпуса и, подростково скалясь, сообщали: “Сейчас придут тридцатипяти-сорокасемилетние выпускники Корпуса”. Мы дышали и время от времени рожали детей. В подъезды заходят люди с правоохранительным выражением лиц. Мы ждём и смотрим друг на друга, потом вместе смотрим на них. Они всегда задавали вопросы — выковыривая нам глаза или вовсе не глядя, а мы всегда отвечали им:

Поликоры удовлетворённо отщёлкивают наши ответы, но уходят недовольные. Мы всматриваемся через окна в улицу и друг в друга. Убийств нет. После кинотеатра мы забираем Лист истории города, где теперь уже от руки написаны наши имена, название фильма, время прихода и ухода. Нас вместе с фильмом и двумя временами укатывают в архиве Библиотеки. В кражах не заподозрены. Мы ели на полу, мели дворы и доказали возможность использования внутриканализационного материала в наземном строительстве. От нас пахнет всё новыми и новыми идеями. Через день я заметила движение в животе спящего друга: быстрее и ниже, ещё быстрее, ещё ниже, и-и-и... — выбросилось, как семя, ударилось о пол и куда-то закатилось. Псилоцибин не продаём, не покупаем, не употребляли. Друг облегчённо ворочается и улыбается. Иду, потому что зовут.

Мы теряемся. Вернее, девиц любого возраста пропустили вперёд; другие — в зрителях. Пока. Это точно не военпризыв. Уходила и возвратилась снова. Если бы вообще не было холода и темноты. На сцену поднялась черноволосая девочка лет пятнадцати, разбросала кудряшки по спинке кресла, зарделась, стала нервничать и всхлипывать. Из последних рядов выкатывались смущенные юношеские “ха” и пара поддерживающих хлопков. Сумерки, смешанные со словами, заставляют смотреть по сторонам, крышам, под ноги. С поезда сняли уехавшего сутки назад скрипача, вернули в город и дали прослушать экстренное сообщение; он, заворачивая плечи куда-то совсем назад, вошёл в полный нами зал. Проверяли. Врач за половинчатой ширмой расставила в готовности ноги, колбы с жидкостью и инструменты. Я верю своим глазам: в животе начинается двигаться — скорее, книзу, вырывается бременем и хлопает о пол. Мне чуть хорошо и вовсе легко. Крупнотелесая бывшая одноклассница по пути к креслу держит двумя пальцами резной веер, задирает светлое платье и хохоча обнажает мягкий зад. Расслабила лицо, откинула голову и опахало. Магроли. Уже все знали. Я подняла с пола сгусток из мелкой сухой белой икры с землёй и крошечными предметами. Метла, чистая тарелка, конспект по алгебре, квитанция об оплате телефонных монологов, пятнадцатая пара туфель, третья стащенная из ресторана пепельница, билет на карусель — всё, что было когда-то давно, недавно, не нужно и излишне сейчас. Мы сами себе поставили диагноз. Среди нас хотят найти ещё не заражённых. Скоро моя очередь. Зал постепенно освободится от сестёр, жён, дочерей. По асфальту были разбросаны мини-модели дачных домиков, заборов, пультов дистанционного управления видиодвойками и кондиционерами; маленькие записные книжки, солнцезащитные очки. Болезнь носила инфекционный характер, но, чтобы мы задержались хотя бы для выяснения личных отношений, она стала венерической. На это купились всё еще здоровые мы. Поликоры задают меньше вопросов. Мы изолируем себя сами, съезжая с постоянныых квартир и выбираемся на другие станции; становимся монголами, венграми, африканцами, русскими, иезуитами, людоедами, суфиями, колдунами, — забыв свою национальность и веру. Магроли оставляет в городе здоровых: с ношей, привязками к делу, к людям, неаннулированным счетам; ревнивых, ровноэмоциональных; рискующих предпринимателей, ранимых расистов и рой мух из Почтового отделения пятидесятилетнего романиста.

Живучие больные. Врач-венеролог сошла со сцены и, оглядывая стёкшие к полу ноги, прослушала своевременное сообщение.